Найдено на просторах интернета, зацепило
Автор Светлана Зайцева
Мрачное.
По интернету гуляет тревожное письмо, что проабортные силы, оплаченные Жорой Соросом, снова нас злобно гнетут.
Что я хочу сказать? Таки Жора, послушайте, зря вы деньги переводите. Нам не нужны никакие агентки-проабортницы. Вокруг всякой русской женщины, собирающейся рожать, моментально-добровольно-бесплатно собирается народное проабортное лобби из волонтёров. Тут и близкие люди — свекрови, невестки, подружки и врачи женских консультаций, и мужчины — бойфренды, гражданские, а порой и законные мужья, а также любовники и начальство на работе.
О своей первой беременности я всем в простоте сердца разболтала, хотя иерей Сергий Голиков, умница и ангел, Царствие ему Небесное, сказал мне:
— Свет, раз ты беременна, то должна таиться сколько можно.
Я, конечно, возразила:
— Это с какой стати?
— Чтобы быть как Елисавета, жена Захарии.
Я головой кивнула, вышла из храма, дошла до дома и мне резко расхотелось таиться. Я сказала маме. Типа — обрадовать.
Мама посоветовала аборт.
— Ну, во-первых, времена тяжёлые, во-вторых Миша твой тебе вообще не подходит — явно не твой человек. И, знаешь, он прямо очень похож в плохом смысле на твоего отца. Потом у тебя аспирантура и работа, наконец, приличная..
И далее стопяцот причин, список размером с гомеровский перечень кораблей, делающий аргумент о необходимости аборта бесспорным.
Как я не согласилась? Как устояла? Господь спас молитвами о. Сергия.
Далее — бабушка: сейчас не время, тяжело, зачем, молодая ещё. Свекровь: кому это нужно живите для себя.
И только папа прослезился и сказал, что очень рад, а потом пустился в пляс, помавая руками и напевая лабамбу.
За папину спину я и спряталась.
Я знала, что аборт делать нельзя. Как бы на уровне интуиции. Ощущения нахлынули совершенно особенные. Новый человек уже был со мной, я его ощущала, его душу, его тихое присутствие.
Потом подряд я забеременела второй раз. Не нечаянно, нарочно и злонамеренно. Хотела ещё ребёнка, очень с первой понравилось сидеть. И вот тут уж я таилась изо всех сил ото всех. Потому что все эти слова смерти действуют, ранят, как незримые стрелы.
В консультацию пришла на пятом месяце. Врач, крупная, румяная, цветущая женщина с пышной осветлённой шевелюрой встретила меня сочувственно:
— Как жалко, аборт мы уже не сделаем, поздно, — и стала копаться с бумагами, с тяжкими вздохами заводить мне обменную карту.
А потом я за двумя дочками сына родила. Тут-то и началась просветительская компания. Женщины стремились уединиться со мной и передать сокровенное знание о контрацепции.
С третьей беременностью были проблемы — угроза прерывания была. И меня уложили на сохранение в городке, откуда родом мой муж. Патология беременности (зашибись как бодрит название, да?) была закрыта на ремонт. Мы лежали вместе с теми, кто пришёл на аборт. У меня в ногах была койка, на которой лежала девушка с беременностью на большом сроке. И ей на ночь глядя, вызвали роды. Был аборт на большом сроке. Незабываемую ночь провела я в той палате, слушая, как она охает, сучит ногами, как разрешается от бремени, от уже мёртвого ребёнка, которого заранее умертвили. И потом свет включали, и шустрые медсестры ей показывали и говорили с ней на «ты», будто не медицинскую услугу ей оказали, а опустили, да так оно и есть, на самом деле:
— Вот, смотри, кто вышел — девочка.
Молчание в ответ.
— Ну что, видишь?
— Да, вижу.
Упаковала в пакет, унесла. И я лежу в поту холодном — типа сохраняюсь.
На следующий день зашли ко мне дети с мужем. Муж с цветами, едой и томом Оскара Уайлда из ПСС, весь взволнованный, грустный. Дети лезут на кровать, бесятся. Посидели, ушли.
Девки начали меня теребить:
— Это твои дети?
— Да! — я улыбаюсь, как дура, типа горжусь моими крошками.
— А на...й тебе третий? Муж новый? Хочет, чтоб ты от него родила?
— Нет, старый. То есть, общий их всех, это и его дочки.
— Ну и зачем тогда?
Я замялась поведать правду. Не религиозную, а мою женскую. Что это мой распролюбимый муженёк, что я хочу от него детей, всё хочу и хочу, такое дело. Но мне стыдно стало и страшно. Я попыталась прикрыться буквой церковного закона. Мол, супружество у нас честное, живём по-Божески, рожаем всех, аборт — грех.
Ляпнула — и чуть себе нафиг язык свой длинный не откусила! Они же лежат не на сохранении. Мама мия!!! Им и так нехорошо. А тут я со своей правдинской правдой. Ну, слово не воробей, вылетит — потом таких поймаешь, себе будешь не рад.
Она налетели на меня всем своим лобби. Одна говорила: дети твои в дешёвых стоптанных сапогах и в отдаденых куртках. А у неё один, зато одет с иголочки.
Другая говорила, что у неё в доме нет лифта, а она на четвёртом этаже. И как вы, сраные праведники, прикажете ей коляску носить.
Хором: наверное вы просто алкашня.
Я им: да, девки, есть грех. Алкашня мы горькая. Жрём с утра и до упаду.
И они затихли. Успокоились. Расставили точки над и. Подпорки под д. Почувствовали себя ответственными женщинами, планирующими семью, не какой-то там пьянью.
Да, я знаю; надо было проповедать. Но я ж не одна. Если они на меня напрыгнут в аффекте, миссия «сохранение» может быть провалена.
Потом, правда, к родам, идеальные люди подтянулись. Врачи отличные — 25 роддом — спаси Христос. Ну и я уже была не так проста, уже учёный кот и тёртый калач. Научилась таиться. Стала беременным ниндзя.
И всё шло хорошо до пятой беременности. К пятой беременности мне пришлось ездить из Покровки на Шаболовку, в дневной стационар. Вот мы там лежали под капельницами, 7 беременных. А за фанерной перегородкой копошились доктора. А местная медсестра почему-то выбрала меня в собеседники-пониматоры. Назначила меня паханом за количество ходок в роддом. Время от времени подходила ко мне, близко наклонялась и доверительно шептала:
— Такая-то наелась творогу и 500 грамм прибавила.
Я угу, ага, ну да. А что мне было говорить-то?
Я ведь отдыхала. Бросала четверых детей на батюшку, приезжала, валилась на койку и читала или спала. Для мамы четырёх почти погодок побыть наедине с самой собой — это подарок. Лежишь, додумываешь свои мысли до конца, с наслаждением вникаешь в книжные буковки. Вы спросите, а как же капельница? Ну, я за эти чудные мгновения могла бы и испанский сапожок потерпеть. Капельницы мне не мешали. А вот что мешало:
Как-то по своему обыкновению подходит ко мне медсестра, наклоняется, шепчет:
— Меня некоторое время не будет, там, — кивает за фанерную стенку, — девочке абортик сделали, родики искусственные, и она так кровит сильно…
Она продолжает говорить, а у меня на голове волосы зашевелились. Я вдруг поняла, что там за инструменты за стеночкой лязгают, и что имеют в виду медсёстры, когда после странного, короткого, похожего на скрип писка произносят:
— В холодильник положи его, так быстрее.
Помните, тогда журнал выходил — «Караван историй»? Я выслушала караван абортных историй. Женщина говорила:
— А там у вас кто? Сохраняют? Эх, какие все-таки женщины пошли гнилопузые. У меня их семь было, и все крепко держались. И этот тоже крепко сидит. Нет, не передумаю. Мне они сейчас не нужны, дети эти. У меня сын взрослый, к чему его позорить?
То есть, к чему его младшими братьями с большой разницей в возрасте позорить.
Про маму, которая привела дочку, писать не могу, это уж совсем Данте Алигьери курит в сторонке со всеми грешниками и чертями из всех семи адских этажей.
И я лежу. Молюсь бессловесной молитвой, как бы даже больше вопию: «Господи, спаси меня из этого места. Из этого идиотского логова». А потом понимаю, что дело не в месте, а в том, что это кругом разлито, как мазут, и прорастает во все сферы жизни.
И поэтому есть нормальные, а есть многодетные. А если бы была хоть какая-то мало-мальски позитивная биоэтика, хоть немного антикиллерская, были бы нормальные и малодетные.
Поэтому так относятся учителя и врачи к детям. Они прошли через это, а когда проходишь через это, как любить-то?
И дети в массе своей — это чудом выжившие. До них было абортировано несколько и после. А они спаслись, родились. И материнская утроба для них — это такой мышечный концлагерь, из которого в основном дорога на тот свет без таинства крещения.
И только не пишите, а как же быть, если маньяк изнасиловал. 3,5 миллионов абортов в год, кажется. Не напасёшься на такую армию маньяков.
Аборт — присяга дьяволу, вот как ни крути. А он вам не Жора Сорос, он две тысячи лет людей губит.
Конечно, можно всего этого не замечать, отвернуться в сторону и жить свою жизнь, таясь. Но ведь это как с домашним насилием. Пока все молчат, и делают вид, что всё в порядке, оно будет властвовать, доминировать и губить.
Я так понимаю, мне весь это опыт был дан именно из-за моей малахольной склонности никого не трогать и примус починять. А вот Господь показал, мол, не забывай, в каком мире живёшь — ходишь, смотри, не поскользнись — всюду детская кровушка, вся-то земля ей пропитана.
И вопросы отпадают: это почему мы, мол, дескать, мы так неважнецки живём? Потому что общество в большинстве своём даже мысли допустить не может, что аборт — это грех. Что нельзя этого делать. Аборт — прочно укоренившаяся часть нашей русской жизни.
Да вот потому что. По кочану. И на самом деле — хорошо, что ещё не испепелил нас Господь натовской бомбой — значит у нас есть шанс, а у Него — надежда, что мясорубка эта абортная остановится.
А пока — таимся, кто может.
Аминь.
«Покаяние возможно только при точном, хотя бы и простом, знании православной христианской веры, чуждом всякой ереси и зломудрия. Заимствовавшие свой образ мыслей о добродетелях и правилах жизни из романов и других душевредных еретических книг не могут иметь истинного покаяния: многие смертные грехи, ведущие в ад, признаются ими за ничтожные, извинительные погрешности, а лютые греховные страсти – за легкие и приятные слабости; они не страшатся предаваться им перед самыми смертными вратами. Неведение христианства – величайшее бедствие!
Господь призывает человека к покаянию и спасению до последней минуты его жизни. В эту последнюю минуту еще отверсты двери милосердия Божия всякому стучащему в них. Никто пусть не отчаивается! Пока не закрыто поприще, действителен подвиг.
Последние минуты человека могут искупить всю жизнь его».
Святитель Игнатий (Брянчанинов)
Делайте репосты не стесняйтесь прослыть мракобесами, каждый репост может спасти что-нибудь жизнь и судьбу.
